Ко Дню учителя, который страна отпраздновала 5 октября

Мои деятельные сокурсники по отделению журналистики филфака ДВГУ решили создать книжку о том, как мы жили в начале 70-х, в золотое время молодости, как учились, что это за удивительная профессия наша журналистская, зачем мы взялись ею овладевать. И что в конечном счете получилось.

Я вот иногда так думаю: эти 5 лет учебы, были ли они для меня годами свободы? Скорее да, чем нет.

Тогдашний, уникальный, презанятнейший и великий Советский Союз, перегруженный, правда, какими-то безумными условностями и глупостями, как умел, растил нас, заботился. С глупостями мы, с одной стороны, мирились, с другой — находили способы уходить от них, иногда даже боролись. Некоторые сейчас вспоминают о скромных проявлениях тогдашней фронды. О легком, но героическом противостоянии даже.

Про себя я такого точно сказать не могу, я вообще конформист по натуре. Если можно, то я вообще ничего менять не буду, лучше буду искать способы как-то приспособиться к тем или иным изменениям в мире, чем постоянно быть озабоченным тем, чтобы мир менять. И без меня есть, кому менять. С утра до вечера — чтоб они провалились, эти переменщики.

Я с одной стороны прекрасно помню те года, университетскую свою молодость, а с другой — она в каком-то мареве. Может потому, что мы многовато сухого вина выпивали в то время. Да не только сухого. И не только вина. Но некоторые детали и, возможно, важные вещи у меня как-то в голове растворились…

Со своими однокурсниками я стал постепенно знакомиться на вступительных экзаменах, когда был абитуриентом. Абитура мне очень хорошо запомнилась — после того, что у меня было в школе. Я учился в одной школе с 1-го по 10-й класс. По некоторым предметам у меня были стабильные пятерки, а по некоторым стабильные двойки. Но каким-то волшебным образом на аттестат я и алгебру сдал: друг за меня написал, а учителя закрыли глаза на это. И куда мне было поступать? Ну, учителем себя я не видел, в артисты не стремился, а вот журналистика была изящно сформатированная советской мифологией профессия, в которую я с интересом пошел. Потому, что и жизнь можно поизучать, а главное, нужно писать, а у меня по писанине от русского языка до русской литературы было все в порядке — «пятерочки» на «пятерочках» ехали. И чего-то я даже сочинял: стишки, конечно.

Много позже прочел одно школьное однокурснице Юле Казеко. Она подняла на меня кукольные глазки и сказала тихо и разочаровано: «Володечка, это пошлость». Я пошел и утопился на «Динамке».  Ну, вы знаете, что нет.

Журналистика оказалась не совсем тем, что увиделось, когда дым рассеялся. Ну и что? Умение писать пригодилось. Ещё знать надо много, а это я любил. Любознательный я. Особенно подлинное знание жизни понадобится, но это я потом уже, в последующем понял, добрал, доиграл. А так… Честно говоря, сожалею ли я, что когда-то выбрал журналистику, не приходя в сознание? Не-а. Сейчас прагматично выбирают, смотрят, прикидывают, как, что? У меня вся прагматика заключалась в следующем: тогда на журналистику не брали без некой папочки, досье, в которой было бы несколько твоих первых заметок. Пусть совсем маленьких. А у меня были даже совсем не маленькие.

В приморской молодежной газете «Тихоокеанский комсомолец» я опубликовал две заметки. Они были про нашу жизнь: про одноклассников, про друзей, Мишу Гена и Сашу Борисова, реально существовавших, выбиравших себе дорогу и с интересом про себя прочитавших: а ничё, в целом нормально, даже не наврал. Вторая заметка была про то, что у нас в классе все высокие должности занимали девчонки и почему. И вот эти две заметки, строк по сто пятьдесят, и плюс крохотные заметушечки, которые мне в «Комсомольце» поручали, и были в папочке, с которой можно было идти поступать.

Экзамены предстояли гуманитарные. Я сильно не волновался. Набрал 19 балов из 20, благополучно прошел. Но и это я помню как-то нечетко. Марево! Не всё могу объяснить.

Помню, взял свободную тему. Представьте себе, в Советском Союзе была свободная тема. Ты мог рассуждать о чем угодно. Ну в общем, ума хватило не рассуждать о таком, за что тебя взашей бы выгнали, потому что за этим следили, чтоб народ не мёл, как сейчас, любую пургу, и ему ничего бы за это не было. Нет, тебе будет. Ну, по крайней мере, позовут, погрозят пальчиком для начала, а может быть, и не только — и так далее.

Это не лучшие признаки тоталитарного общества, демократией и не пахнет, но пурги было в разы меньше. Плохо, что некоторая часть правды так и не выплывала наружу? Ну, наверняка. Но уж если правда выплывала, это я, кстати, тоже после понял, уж если выплывала правда-матка без кавычек, то за нее отвечали иногда благополучием, иногда головой.

Рисковали — и славу, жизнь себе на правде делали. Вспоминал недавно, как был на чтениях, посвященных Геннадию Николаевичу Селезневу, главному редактору «Комсомольской правды» и председателю Государственной Думы в дальнейшем, его многие помнят. И там, на чтениях, одна известная его добрая старая знакомая, толковая, сказала: «Я примерно знаю, для чего такой персонаж, как токарь Селезнев (Селезнев по профессии действительно был токарь — Авт.) появился на свет, стал главным редактором питерской «Смены». А потом стал редактором и «Комсомольской правды», и долго работал в этой газете. Вот стоит он перед Богом. Бог спрашивает: «Что ты хорошего сделал за жизнь?» И я знаю, что должен Селезнёв отвечать: меня могли прижучить очень сильно, карьера моя могла на этом закончится, но я взял и напечатал знаменитый материал Инны Павловны Руденко «Долг»». Вот что скажет Селезнев, а вовсе не про годы в Госдуме, где освятиться трудно. Однажды он выдержал давление, выдержал звонки и вызовы. Ему говорили: «Расстанешься с партийным билетом, карьерой, ты себе сломаешь всё…» А он отвечал: «Делайте что хотите, понимаю, но этот материал я должен был напечатать…»

Речь шла о воинах-афганцах, которые приходили после войны, и их задвигали куда подальше, их не должны были видеть на переднем плане. Их безрукость и безногость бросались в глаза, их надо было как-то устраивать, надо было лечить, а не забывать и задвигать. Вот за такую простенькую мысль человека собирались партбилета лишить.

Но, к счастью, Советский Союз был так устроен, что какое-то количество дуболомов, оно, скорее всего, постоянное и от времени с пространством не зависит, натыкалось на толковых и правильных людей, которые, может, не орали, в грудь себя не били и на каждом шагу не кричали, какие они борцы за все хорошее против всего плохого. Но которые взяли и защитили Селезнёва, они сказали: «Люди, мы тут что-то ополчились на него, мы тут на него катим, а он прав. Мы этих людей посылаем на смерть, а они против наших ожиданий возвращаются живыми. Покалеченными, но живыми. Мы их должники».

У Руденко это великий, безусловно, лучший материал за жизнь, да и Селезнёв получил оправдание собственного рождения.

Но это я отвлёкся. ...Возвращаемся к тому, как я поступал в университет.

(Продолжение следует).

Подготовил Лев КОМОВ.