Неважно — о чём говоришь, важно — с кем. Очевидность сей истины обезоруживает перед вечностью. Или наоборот? Нет, первое всё же вернее.

Когда не стало отца, не сразу, а едва обрёл способность думать о нём без рыданий, я вспомнил о том, что пришлось как-то уехать в экспедицию, туда, где не было привычной отцу телефонной связи, но чудесным образом через радиоканал наладилась иная, в паутине которой барахтается ныне человечество. Поворчав немного для порядка, отец не враз, но освоил расположение букв алфавита, сверяясь с рукописями писанных втайне своих стихов и сетуя на отсутствие здравого смысла вкупе с равновесием в голове соотечественников, завязалась у нас неспешная, время от времени переписка.

В ответ на моё многословие отец ограничивался короткими, ёмкими, иногда резкими, ироничными фразами, но они были его собственными и только для меня. Отцовские словечки, выражения, к которым я привык с детства, вплетённые в простую, подчас бытовую беседу ни о чём, придавали разговору интимность, ту самую задушевность, которой лишено общение, сдобренное рожицами, нарисованными чужими людьми и придуманными кем-то словами...

Читая написанные отцом слова, промеж них! — я чувствовал запах воска, из которого он некогда лепил для меня копию библейского Давида. Иногда от его слов доносился запах канифоли, так как отец часто мастерил что-либо, или не менее чудный запах моря, где мы были с ним не однажды.

— Отец, ты слышал... — спрашивал я не для того, чтобы узнать его мнение, но просто поговорить.

— Муть это всё! — отвечал он не раздумывая и начинал о другом, более важном, где главным было нечто, что требуется исследовать на морском дне.

Дабы переменить тему, я интересовался, сделал ли он то самое, про что мы договаривались раньше.

— Это не к спеху, — неизменно отвечал отец, и я не понимал, то ли это от того, что он отчаялся закончить начатое, либо действительно верит в то, что нужное сделается когда-то, а то и вовсе — не нужно оно никому, кроме него.

Если я просил отца о чём-либо, он ни разу не ответил мне отказом.

— Без сомнений. Говори, что нужно, — в скупых — не от скупости! — строках слышался его мягкий голос, и я успокаивался, будто дело уже сделано.

Когда мне случалось сглупить, отец расстраивался, но не тратил собственной жизни на гнев, а моей — на раскаяние, он лишь вздыхал:

— Дурацкое дело нехитрое. И мне становилось стыдно.

Отец всё делал с интересом, «со страшной силой», а его одобрение одним только словом «толково» было похоже на орден. Выбирая промежду оплеухой и похвалой, настоящие отцы отдают предпочтение второму, а вместо первого — промолчат, ибо плохой поступок не стоит того, чтобы на него спускать время и слова.

Мы писали друг другу. Скрывшись за ширмой расстояния, отыскивалась сама собой дальновидность и мудрость. Мне открывались неведомые доселе стороны отца, а он в своё черёд не смущался своего ко мне расположения. Разлука сглаживает и острые, и тупые углы недопонимания, а я всё больше убеждался в том, что дорог отцу, ибо он перестал это скрывать.

Редкие попытки отца поучать оборачивались намерением мягко научить чему-то, да и сами наставления изменили свой тон с не допускающего возражений на шутливое, нежное почти, вкрадчивое. Отец словно извинялся за вторжение в моё «я». А я... Я вовсе не противился тому.

Когда отца не стало, перечитывая нашу переписку, я искал в рассуждениях отца недосказанное, ненаписанное, глубинное, конечно же, находил и собирался делать это бесконечно, до тех пор, пока...

Злая шутка, корысть — в моём сердце нет названия тому, что произошло, но однажды вместо написанных отцом строк я увидел пустую страницу.

Надо было подумать о такой возможности заранее? Может быть. Скорее всего. Но сперва я был переполнен горем, а после не желал опошлить нашу переписку, лишить спонтанности, иллюзии живого общения.

Покуда у меня была возможность перечитывать простые ответы отца на мои непростые вопросы, я продолжал быть ребёнком, пока не попался в хитро расставленную ловушку небытия. Ни тебе почерка, ни фотокарточки, ни даже осуждения. Пусть бы оно было выписано отцовской рукой, его невнятным почерком, но видимое, осязаемое наверняка.

Видимо, прав был отец. Гниль всё это. Ни к чему.

Думаю, была бы возможность поделиться теперь этой неприятностью с отцом, то в расчёте меня подбодрить он бы посоветовал не забивать себе голову всякой мутью да отвлёк бы разговорами о море. Только вот... Не шутка это, не хохма и не пустяки, это горше, безысходнее. И я плачу, не таясь. От того, что потерял отца дважды. Тогда и теперь. И не сидит он в маленькой комнате, подыскивая буквы, но не слова мне в ответ. И не поговорить с ним больше. Никогда.

...У того Давида, что сделал мне некогда из воска отец, не было пращи, его левое плечо прикрывал хитон, а в правой руке вместо камня он держал подобранную с морского дна ракушку, рапан... И в этом был весь он. Мой отец.