ОСОБЫЙ СЛУЧАЙ

Маша Горобцова с детства точно знала, что станет артисткой. Звёзды тогда были только на небе, но, глядя на них короткими ночами, Маша представляла, как она вот так же будет жарко гореть и все будут ею любоваться. Свою первую роль она сыграла в детском доме во втором классе, жену партизана. И ахи воспитательниц с нянечками — «Ну, Машка, артистка!» — очень хорошо запомнила.

Ночами, не давая спать, мозоли болели особенно сильно. Они не сходили с Машиных рук с 14 лет, когда её сразу после детдома отправили в совхоз — сначала на свёклу, потом в телятник. И потом, когда Маша уже стала штукатурщицей. И когда в строю комсомольцев помогала строить ВоГРЭСовский мост…

Бесконечные тяжести, холод и сырость. А руки у Маши маленькие. Как и положено настоящей артистке.

* * *

А ещё ночами Маша думала о матери. То есть особенно сильно она о ней думала в первые пять лет, как попала в детский дом. Всё время плакала и мечтала, что мама сейчас за ней придёт. Даже воспитательницы не верили, что такую, как она, можно потерять, и искали её маму — так они ей говорили.

Мама не нашлась. Став взрослой, Маша перестала плакать, но ждать мать — нет. «Хоть бы ты ко мне какой нищенкой пришла, мама, — думала Маша ночами, — я бы всё-всё для тебя». Ведь мама, даже когда шла война, сумела достать для неё куклу…

Маша не верила никогда и, кажется, даже теперь, в свои 84 года, не верит, что мама её тогда бросила. В лютом послевоенном 47-м. У фонтана на Казанском вокзале в Москве. Когда они втроём вместе с отчимом, спасаясь от голода, ехали из своего солнечного Енакиево благодатной Сталинской области (ныне ДНР) в Сибирь.

О государстве и его героях

Я беру в свою руку крохотную ладошку Марии Емельяновны. Сейчас ладонь мягкая и тёплая, как молоко. 14 детей (один из сыновей живёт аж на Аляске), 41 внук и 34 правнука — 89 достойных людей выходила эта ладошка.

От её парного тепла хорошо. В ней адов труд, терпеливое страдание и такая любовь, которые способна вынести только женщина.

«Я всю жизнь не жила — горела», — потом на прощание скажет мне она. Сама не понимая того, что это и есть её звёздная роль.

Мария Емельяновна Овчинникова живёт в деревне Семёновка Верхнехавского района. У неё две медали Материнства — за пятого и шестого ребёнка, три ордена «Материнская слава» — за седьмого, восьмого и девятого. Когда десятому исполнился год, Марии Емельяновне, как и полагалось в СССР, вручили орден «Мать-героиня».

Ещё у Марии Емельяновны есть корочка «Ветеран труда» и стопка поздравительных телеграмм от воронежского губернатора. Живёт она в домике, в котором из удобств только газ. Получает пенсию 20 тысяч рублей.

— Я самая счастливая, — абсолютно серьёзно говорит мне Мария Емельяновна.

И пожалуй, это всё, что нам нужно знать о государстве и его героях.

Судьба этой женщины удивительна. Я уверена: если бы не тот поступок её матери, всё было бы иначе. Не было бы этой горящей жизни, не получила бы Россия вот такую свою Машу, которая как символ её самой.

— На кого вы в детстве хотели быть похожей? — спрашиваю Машу.

Она остаётся Машей, да, несмотря на паспорт. Потому что глаза. И парная ладошка.

Задумывается. Нет, не на маму. И даже не на Любовь Орлову («любимую артистку, ах!»).

— На саму себя, — выдаёт Маша.

И я знаю почему — потому что сама, этими всегда тёплыми от фантомных кровавых мозолей ладошками, себя сделала.

Дом в Семёновке, где сейчас живёт Мария Емельяновна, небольшой и скромный. Но в нём всегда тепло.

«С любовью всё стерпеть можно»

Отца своего Маша не помнит. Знает, что мать называла его «капитаном дальнего плавания» и он погиб вскоре после начала Великой Отечественной, на столе в их квартире в Енакиево стояла его фотография, и мать голосила. Машка тогда совсем была малая, но, глядя на мать и старшего брата Васю, тоже ревела. Из войны же ей запомнилась бомбёжка, как они бегут в укрытие в какой-то подвал. Машины гитлеровцев на улицах, банка тушёнки с кукурузой, которую откуда-то специально для неё притащил Вася («самая вкусная и сладкая во всю жизнь!»). А потом была Победа и все праздновали, и Маша вместе со всеми.

Фашисты в её городок пришли практически сразу — 1 ноября 1941-го, в оккупации Енакиево был 22 месяца. Только по официальным данным, гитлеровцы уничтожили 615 мирных жителей. Дом, где жила Маша, устоял чудом.

В её воспоминаниях мама осталась работницей кондитерской фабрики (скорее всего, кондитерский цех на хлебозаводе), поэтому, говорит Маша, они не голодали; когда соседи ели траву, Маша её не ела. А после войны мать привела в их дом чужого мужчину. Спросила её и Васю, хотят ли они, чтобы это теперь был их папа. Васька («он большой уж был, лет 12!») на правах главного мужика в доме заявил, что нет. Машка привычно заревела. И мама вышла замуж за дядю Мишу, которого отходчивая Маша сразу стала звать папкой.

Миша пил. И мать бил. До чёрных синяков: после ночи она часто подходила к её кроватке в таких синяках.

— А ты, девка, не понимаешь разве? Любила его, потому и терпела, — Маша смотрит на меня своими серыми тёплыми глазами. — С любовью всякое можно вынести. Его даже сажали в тюрьму за побои. Он вышел и опять вернулся, прощения попросил — мать пустила к себе опять.

Ох, Маша… Я отвожу свои глаза от её глаз. Вся Россия в них. Больно смотреть.

* * *

Вася за мать заступался и получал тоже. Однажды он шепнул Маше, что едет к бабке с дедом, ушёл из дома — и больше его Маша не видела. Уже потом, после детдома, она станет искать брата — подаст во Всесоюзный розыск даже, будет ждать до 1962-го. Но, как и мама, брат не найдётся.

…В июне 1947-го в возрасте без малого восьми лет Маша стала круглой сиротой. Точную дату она не помнит. Но тот день и ту ночь на Казанском вокзале Москвы помнит по минутам. Вот она, мама и отчим сидят в толпе с сумками, у фонтана. Вот мама говорит, что идёт за билетами. Маша следит за ней глазами, шаг за шагом, движение за движением. Вот маму заслоняет толпой. Маша вертит головкой — мамы нет. Отчим велит ей сидеть смирно, он идёт искать маму…

На следующее утро вокзальная дворничиха сдаст Машу в милицию, оттуда она попадёт в детдом в Даниловском районе Москвы: день рождения 1 сентября 1939-го ей запишут именно там, окинув взглядом. Вместе с ней — мальчик Юра, такой же, с вокзала. О его судьбе Маша не знает. А мать к ней всё-таки придёт потом — даже два раза, во сне. Вся в белом. Но Маша за ней не пойдёт.

Дошла до истощения, чтобы накопить на пальто

Воспитанница Мария Горобцова, в какой бы детский дом она ни попала, была первой кругом. А сменила их Маша несколько: послевоенный голод, сирот становилось всё больше, причём возраста малого, и детдома для школьников расформировывали и переделывали под детсадовцев. Маша пожила и в Воронеже, и в Перелёшино, и в Новой Усмани. Отличница — четвёрки только по физике и геометрии, — артистка, певица, передовичка. Но счастливое детдомовское детство тогда заканчивалось в 14 лет, после 7-го класса. Выпускницу Горобцову распределили в совхоз в посёлок Политово Липецкой области. И с тех пор на её ладошках крепко обосновались те самые кровавые мозоли.

— Трудно было, — Маша задумывается. — А ну-ка походи за телятами. Навоз голыми руками убери да за водой — с коромыслом и двумя вёдрами в гору! Канеш, в любую погоду, о-о-о… А я маленькая да худющая. Ела только чёрный хлеб с чаем.

— Да что ж? — замираю.

— На пальто копила, — вздыхает Маша.

— Та-а-ак! А с этого момента подробнее!

И мы обе хохочем, потому что, кажется, нашли общий язык. Ну естественно, пальто. Тогда знаете, какие «польта» были модные? Из бостона. Высокосортная шерсть. Дорогие страшно, одной Машиной зарплаты не хватит. И когда экономная Маша загремела с истощением в больницу, выходила её добрая женщина-врач — забрала к себе домой и целый месяц откармливала печеньем, блинчиками и киселями. В благодарность Маша присматривала за её ребёночком.

— Когда я окрепла и вернулась в совхоз, меня сделали кассиром. Пожалели, — вспоминает она. — Я работала и одновременно училась на секретаря…

А пальто, между прочим, в итоге было голубое. С песцом.

Такая актриса пропала!

В 16 лет Маша рванула в Воронеж. Она хотела получить профессию: что ж это за работа — с телятами да на кассе? Вообще, в Машке что-то такое авантюрное всегда сидело. Ей же после детдома взбрело идти в Нахимовское училище — в память об отце, который в её воображении рисовался моряком. Но, говорит, в 1953 году товарищ Сталин женскому полу такую службу запретил. И явилась Мария в областной отдел народного образования: учиться, мол, хочу — хоть где-нибудь.

— А тогда приём уже кругом закончился, — смеётся Маша. — Думала, в железнодорожный техникум попаду, хотелось мне туда, но опоздала.

В итоге сироту пристроили в строительное училище № 3 на левом берегу — на штукатура. Дали комнату в общежитии в Цимлянском переулке. Штукатур из отличницы Маши, понятное дело, вышел первоклассный — её определили в бригадиры, направили в строящийся больничный городок на Ростовской, и она задавала жару всем: и девчонкам-работницам, и мужикам-прорабам. Параллельно Маша была секретарём комсомольской организации, солировала в хоре строителей, участвовала в диспутах в литературном клубе («Любимая книга? «Два капитана»!), занималась спортом («обожаю волейбол!»), играла в драматическом кружке. Однажды их труппе даже доверили выйти на большую сцену в Кольцовском театре — в спектакле «Едут новосёлы» Маша изображала этого самого новосёла со снопом кукурузы. И, искупавшись в овациях, вспомнила о свой неистребимой мечте стать артисткой.

— Руководство театра и нашего кружка дало мне рекомендации, и меня без экзаменов приняли в вечерний театральный институт. Днём я работала штукатуром — до 4 часов. Потом мчалась с левого берега в центр на двух трамваях на занятия…

Но денег не хватало катастрофически: все уходили на тетрадки, проезд и нехитрую еду. Через полгода, когда Машу стало шатать от слабости, мысль об актёрстве пришлось похоронить окончательно. Просушить от слёз подушку. И сшить новое платье.

— Любила я это дело, — Маша улыбается той тайной улыбкой, которую поймёт только женщина. — Шила в ателье и всегда по журналам. У меня их много разных было — итальянские, французские, английские. Посмотрю, сравню. Что-то оттуда возьму, что-то отсюда…

Ой, как я вас, Маша, понимаю. Чтоб верх из английского журнала, а низ — непременно из французского, и вот так ещё оборка. Всего у Маши было шесть платьев, но таких... 

Какие кавалеры, девка? Мария Горобцова жила культурно. Платье — это чтобы на диспут пойти или на награждение за передовые достижения.

— Мне однажды за хорошую работу на стройке премию дали шифоновым отрезом, — Маша закатывает глаза. — Голубой, с зелёным переливом. Сто рублей тогда метр шифона стоил. Больше, чем зарплата. Пошила-то как? А вон как на этой фотографии почти…

Поднимаю глаза вслед за её взглядом. Там, над кроватью, фотография — она рядышком с ним.

О первом взгляде

Ах, Маша. Она ведь в молодости была и внутри огонь, и снаружи. Хоть саму на обложку: фигурка тонкая, глазищи серые, кудряшки русые: «Химия. Но так хотелось же!»

1 апреля 1960-го на Маше было розовое платье в белый ромбик и красные туфли. В таком виде и отправилась она гулять по деревне Семёновке, куда пригласила её в отпуск погостить подружка. В то время Маша уже работала на почте («29-е почтовое отделение») — разносила телеграммы и заодно училась на телеграфистку.

— А Алексей — фамилия его оказалась Овчинников — как раз тоже приехал в Семёновку в отпуск, домой. Он работал в Донецкой области шахтёром, и отпуск его уже заканчивался. Увидела я его и...

Ей-богу, Маша, я вас понимаю. Кипенная украинская вышиванка, зелёный костюм, картуз... А-а-й... и гармошка! А брови-то, брови — чистые соболя. Точно — «настоящий барин»: я именно так и подумала.

Да ладно? Свататься, говорите, в тот вечер ходил? И ему отказали? И он возвращался такой грустный в рубахе, с картузом, а тут навстречу сама Маша — в розовом в ромбиках? Нет, ну красные туфли само собой — шик-модерн.

— И в тот же вечер Алёша сделал мне предложение.

Маша вздыхает кодовым женским вздохом и делает движение глазами — мужчины, вы его знаете, да. Ей 21, он на 10 лет старше. Знакомы вот только что.

Естественно, она бросила свои чёртовы телеграммы — и в омут соболиных бровей. Без остатка.

— Мы уехали в Донбасс, на его шахты, в мае расписались. Нет, шахтёрки не работали (резко машет головой. — Авт.). Мы добывали еду и готовили вкусно, чтобы наши мужья хорошо питались. Жили богато. О-о-о… Ни в чём я себе не отказывала. Но через полгода сказала ему: поехали назад, ты мне живой нужен, а есть я и суп на постном масле буду. Он отказывался — мол, тужить после будешь о таком богатстве. Ни единой минуточки не тужила.

* * *

Маша поджимает губы. Когда была она девчонкой, ещё в строительном, кажись, училище, они с подружками гадали на святки. И приснились Маше мужики — чёрнющие, только зубы сверкают. Один попросил у неё воды. Она подала кружку, тот напился и сказал ей: «Будешь моя». Подружки наутро подняли на смех: выйдешь, мол, Машка, за африканца! Через несколько лет, встречая Лёшу из шахты — угольно-чёрного, одни зубы сверкают, — вспомнит Маша тот святочный сон. И улыбнётся.

Они сначала обосновались в Верхней Хаве, там родили первых своих двоих детей. Потом перебрались в деревню Абрамовку.

14 детей воспитали Маша и Алёша — 10 дочек и четверых сыновей. Старшей Любе 62 года, она сейчас живёт с мамой, младшему Илье 43. Дом в Семёновке дети купили матери недавно. Маленький, старенький. Но в нём тепло.

Маша и Алёша много и трудно работали. Он — в свинарнике, она — в поле, телятницей, штукатуром, а последние 12 лет до пенсии — почтальоном.

Алексей болел: отголоски шахтёрского каторжничества. Получил инвалидность. А Мария — горела. На работе, с детьми, с оравой домашней живности.

Трудно было, что уж. Еды-то вдоволь, а вот денег не хватало. Детям же много надо: и книжки, и игрушки, сами понимаете — детям надо всё. Когда родился 12-й ребёнок, Маша осмелилась попросить в колхозе материальной помощи. Съехались к ней в дом разные важные люди. Давай, говорили, мы пятерых у тебя заберём в интернат, ты их видеть сможешь…

— Ох и поднялась я тогда на них! Чтобы я своего ребёнка кому воспитывать доверила? Удивились сильно. Но помогли. Хорошо помогли. Я ж такая была! Выписывала все газеты и журналы, какие только выходили, — от «Мурзилки» до «Человека и закона», читала с детьми книги по ролям, проверяла уроки, учила с ними стихи — по-русски и по-немецки, играла с ними в волейбол!

* * *

Спина — струна. Стихи по-немецки Маша чеканит до сих пор. Её любимая песня — «Я на горку шла, тяжело-о-о несла…» Она и барыню ещё отбивает так, что закачаешься.

Но в этом пламени, в котором горела Маша, она оставалась собой: красивой той самой красотой, которая спасает.

— Мама всегда умела себя подать, — вспоминает дочка Люба. — Глядь, а на ней новое платье! И в кино папу по молодости водила — на летнюю площадку в селе. И в оперетту в Воронеж ездила. И с нами успевала какие-то сценки ставить, постоянно что-то выдумывала. Из каждого дня могла устроить праздник. И я не помню, чтобы она не работала. Беременная, восьмой месяц — а мама под потолком: штукатурит…

«А я без тебя не смогу…»

Со своим Алёшей Маша прошла 31 трудный счастливый год. Да, они ссорились. Это жизнь, девка. Но подойдут дети — и Маша с Лёшей опять смеются. У них так: два дня в ссоре, а потом — как первый раз. И не было такого, чтобы кто-то — глава семьи, всё сообща.

Так мне говорила Маша. Но я смотрела в эти серые глаза — и меня прожигала Женщина. Вы могли бы стать любимой героиней Достоевского, Маша. Вот в этой сцене вы были прекрасны. Помните? Когда поехали вы к одному из сыновей в гости на Украину на 10 дней, вернулись, а Лёша, вас встречая, обнял и заплакал. Потому что больше ни дня разлуки не вынес бы.

А в его последние дни, когда он тихонько угасал в больнице, у вас на руках — помните — как плакали вы? А Лёша гладил посеребрённые кудряшки и шептал: «Не плачь, Маша. Мне умирать можно. А тебе никак нельзя. Потому что я без тебя не смогу».

* * *

Героиня — Мать — это сложнейшая роль в театре жизни, Маша. И вы её прожили блестяще.