Начало — здесь, часть вторая — здесь, 
третья часть —  здесь, а четвертая — вот здесь.

Ну ладно. Про другое. Ни с того ни с сего наш курс начал выпускать большую, совершенно оригинальную стенгазету. Она была длинная такая, из листов ватмана. Мы её сделали, вывесили — и всё, проснулись знаменитыми! Потому что собралась дикая толпа и стала ее читать. Там была такая предыстория. Перед нами были тоже талантливые, толковые курсы, и они придумали, что надо выпускать такую вот газету. Назвали ее «Жареный петух». Это была такая сатирическая, юмористическая, ну и серьёзная в том числе, газета о том, как, собственно, живёт отделение журналистики.

Когда мы стали делать свою, то решили, что газета будет называться «Красный петух». Нам уже жареного было мало. Нам хотелось чего-нибудь такого, революционного. Незаурядного. И тут на арену выходит, конечно, человек, с которым мы всю университетскую пору дружили и далее в «Красном знамени» работали, жизнь потом развела — у него своя биография, у меня своя, но симпатия колоссальная у меня к нему до сих пор. Потрясающий он человек — Лев Степанович Стукун. Лёва Стукун.

Совершенно для меня непонятно, как в одном человеке столько может быть сразу всего. Он жизнь знал получше, чем я. Но это было нетрудно — быть большим знатоком жизни, чем я в то время. Он писал прекрасные стихи. В нем было такое, знаете… неотрывное образное мышление. Он непрерывно что-то придумывал. Он не паровоз придумывал и не двигатель внутреннего сгорания. Он придумывал метафоры. Он придумывал какие-то гуманитарные штуковины, которые потом можно было использовать. Мы играли с ним в это. Мы сидели с ним на какой-нибудь лекции скучной и по строчке могли текст создать — Сартр нервно курит. Может быть, они и сохранились. Лёва умел хранить подобные вещи. Лёва рисовал по-настоящему. Я мазюкаю, но нарисовать дружеский шарж, похожий, не могу. То есть могу, но это надо долго думать, стараться и всё равно видно, что таланту немае. А у Лёвочки это было от Бога. Он рисовал сокурсников, параллельников… «Протягивали» ли в «Красном петухе» филонов, бездельников, прогульщиков? Дело не в этом, газета совершенно другой тональности была — изящной. Даже в насмешке. Некоторые обижались. А некоторые обижались, что себя не находили там.

По этой стенгазете я внезапно многое понял из того, как должна быть устроена настоящая пресса, чтобы быть привлекательной. Читабельной, живой. Люди должны находить там себя. Необязательно в виде шаржа, необязательно в виде портретика. Люди устали от отстраненности, они устали от матричности, от схематизма. Они ощупывают вот эту правду. И говорят: «Господи, ну как хорошо, я так и думал». У нас сокурсница была такая — Рая Скорик, прекрасная девушка. Организованная, вечный комсорг какой-нибудь или кто-то там. Она была большая такая. Девушка такая рослая. И комсомольский активист. И мы ее нарисовали. Ну как есть. Ну почти как есть. Нарисовали, написали: «Гигант комсомольской мысли в прямом и переносном смысле». Кто-то написал из нас, или вместе мы с Лёвой написали вот эти строчки. И эта ирония тогда пользовалась невероятным успехом — и у Раи тоже! Смешно, трогательно, наивно — но живёт в памяти, вот что ценно.

Лёва, кстати, был бегун на длинные дистанции. У нас была физкультура в университете, нас заставляли бегать… страшно сейчас произнести! Нас заставляли бегать 10 тысяч метров. Причем кросс по пересечённой почти что местности. И там было одно такое место хитро-мудрое. Трансформаторная будка. Вот за этой трансформаторной будкой те, кто уже бежать не мог или не хотел, отсиживались по целому кругу. Когда появлялся преподаватель с секундомером, они бодренько встраивались снова в пелетон. И в этом пелетоне они, значит, бежали. Так вот Лёва не отсиживался.

Лёвочка — худенький такой, обтянутое кожей лицо, всегда Белинского мне напоминал. Взгляд… Совестливый, что ли, я не знаю, как точно выразить. Вот в нём всегда это было. Как сейчас помню, он пробежал 10 тысяч, ну да, устал, но пробежал. Трико антикварное с вытянутыми коленками. Просто пробежал свои десять. А мы, э… Не пробежали свои десять, а он пробежал. И это было тоже важно. И я почему-то это помню. Он рисовал людей похожими. Похожими, да, но иногда он рисовал в них то, чего они, может быть, даже не подозревали о себе.

Он как-то и меня нарисовал. Увидела этот рисунок девушка, с которой мы сидели в прибрежном кафе. И сказала: «Володечка, ты тут добрее и лучше, чем в жизни». Я пошел и утопился, спрыгнув с мола на Понтиконисси.

Ну вы знаете, что нет.

Владимир Сунгоркин (слева), будущий главный редактор «Комсомолки», дальневосточник, один из лучших друзей Владимира Мамонтова, тоже учил тёзку жизни «на 6-м этаже»:

«…он не пустил меня, приехавшего на перспективную стажировку, к Ядвиге Брониславовне Юферовой, первому заму. На мне были штаны с пузырящимися коленками. Он заставил назавтра переодеться в приличный наглаженный костюм. «И не забудь сказать, что ты театральный критик, Бронтозавровна (— простите, Я.Б.!) — человек художественный, оценит», — напутствовал он меня. «Может, Boss"ом тебя спрыснуть? — задумался Сунгоркин, открыл было ящик стола, но отверг идею. — Перебор будет. Всё-таки ты дальневосточник, по рабоче-крестьянской линии идёшь».

Начало — здесь, часть вторая — здесь, 
третья часть —  здесь, а четвертая — вот здесь.

Подготовил Лев КОМОВ.