Первая и вторая части — здесь и здесь.

Учеба моя — это фантастическая во многом история. Жизнь катилась быстро. Мы, конечно, ходили на лекции, и у нас, конечно, были преподаватели, у нас были зачеты и всё прочее, но я многого просто не отфиксировал. Помню диски, которые слушал, все мельчайшие подробности любовных (или на них похожих) историй, посиделки в каморках, репетиции ансамбля «Славяне», свою и дружбанские свадьбы — всё, что угодно, но не то, что нам преподавали.

Но были и исключения. Кое-что врезалось. На вступительных экзаменах у меня была одна четвёрка — по английскому. Там преподаватель, которая принимала у меня экзамен, на меня смотрела широко, по-кубриковски, открытыми глазами, пока я что-то отвечал. Затем сказала:

— Мамонтов, если не понимать, какую ересь вы сейчас несете с точки зрения английской грамматики и всего остального, то можно представить, что вы знаете язык. Вы, как попугай, у вас звукоподражание хорошее. Вы схватываете интонации, только мелете чепуху. А фонетика замечательная. Откуда?

— Вообще-то я слушаю музыку, песни.

— Чьи песни?

— Ну, «Rolling Stones», «Beatles».

Кого там ещё в то время из Японии привозили.

— И дальше что вы делаете?

— Я пою их, — сказал я смело.

— Да? И понимаете, что поёте?

— Нет, — сказал я честно. — Но интерес я испытываю неподдельный. «P.S. I love you» я уже освоил, «She loves you» я тоже понимаю, но некоторые на слух не могу понять.

— Какие? — спросила меня преподавательница, принимающая у меня экзамен. Такой разговор у нас был, я не выдумываю.

— Знаете, ну, песня у них есть такая — «Ноури плай». Я и «плай» не знаю, а уж «ноури» даже не догадываюсь.

Она засмеялась и говорит:

— Это чья песня?

— Это у «Beatles» есть такая песня.

А не было у нас ни дисков, ни обложек, на которых было бы что-то написано. Боже избави. Переписывали друг у друга кассеты, там уже слышно-то плохо, но все равно на магнитофоне переписывали. Она говорит:

— No reply — нет ответа. Надо будет послушать, — она не слышала эти песни, ей не приходило в голову это слушать. — No reply означает, что нет человеку ответа. Задаёт он какой-то вопрос, а ему — хлысь, no reply.

И погрустнела, как мне показалось. Но «четверку» поставила.

А дальше, если говорить об английском языке, то нас учила Валентина Сергеевна Гришко. Она повторила почти слово в слово, что и преподавательница на вступительном экзамене. И Валентина Сергеевна поначалу долго терпела, что я тут пропустил, тут еще какое-то злосчастье на меня навалилось, но терпение её лопнуло, и внезапно выяснилось, что у меня по английскому хвост, незачёт, то есть, грубо говоря, двойка в конце второго курса. А дальше такая нехилая жизненная закавыка. (Сейчас смешно, тогда — нет.) Смысл в том, что, если у тебя незачет, тебя не допускают с хвостами до практики. А практика после второго курса уже серьезная. Надо ехать в какую-то районную газету. А мне не разрешают. У меня нет направления. Я знаю, что в принципе оно у меня есть, но мне его не дают, потому что у меня незачет. Я, конечно, бегу к Гришко. Она: «Я ничего не знаю, сдавать мне будете осенью». Переносится английский на осень. Всё! И смотрит сурово.

Так осенью я… мне на практику надо… остаться без практики, это уже попахивает отчислением. Я опять к Валентине Сергеевне. Она: «А я ничего другого не могу вам сейчас поставить. Вы, кроме двойки, ничего не заслуживаете. Вы поете песни, вы увиливаете, вы скачете по жизни. И вы не знаете английского». Я в деканат — ну дайте направление! Я знаю, что должен был поехать в село Михайловку, в газету «Вперед!».

— Нет, мы вам ничего не дадим: не положено.

— А что мне делать?

— Не знаю.

Ё-моё, а это проблема! Что, после 2-го курса мне уходить? Меня выгонят, это как? А мама? Мама этого не переживет. А тетя, а бабушка — они не переживут. Армия? И так далее, и тому подобное. И вообще… Ещё одна такая интересная мысль закрадывается мне в голову. А я что, дурнее всех, что ли? А у кого-нибудь еще есть такая проблема на моем курсе? Есть другие проблемы: Коля Труханов по тридцать ошибок в диктанте делает, но он не из лучшей школы в городе, он после армии, и у него есть цель в жизни, и он идёт к ней. Преподаватель русского Татьяна Алексеевна Мехович (переписывались с ней уже в этом веке до последнего, она все заметки мои читала и журила за ошибки) ему ставит тройку, если ошибок становится хотя бы пятнадцать, а мне трояк за две, потому что это справедливо. Я что, не мог посидеть три вечера, подготовиться и сдать этот зачет по-английскому? И стипуха, кстати, была бы. Лучше, чем нахлебник у матери. Очень я себя ругал. Противно мне было на себя в зеркало смотреть.

У меня и сейчас-то английский такой… домодельный, «home made», но за это время я подтянулся. Мог спросить, что почем в лондонском магазине на Джермин-стрит, когда покупал себе рубашку с пристегнутым воротничком. Я уже знал, что воротничок такой — button-down. (А вот с Дональдом Рамсфелдом обедали — половину не понял, может, и к лучшему). Но какой путь я проделал! А путь начинался вот отсюда. Ровно отсюда. И я шел, опечаленный.

И тут мне пришла в голову мысль, которая никогда раньше мне в голову не приходила. Меня осенило. А что, если я сам поеду в Михайловку, без направления, сдамся и скажу, что бумаги у меня нет, и вообще можете меня выгнать. Но я бедный-несчастный, и, если я не пройду практику… Ведь что такое практика? Ты возвращаешься с папочкой, а в ней вырезанные твои материалы за два месяца, за лето. Ты опубликовал там три заметки, кто-то четыре, кто-то десять (это, наверное, Володя Печорин, самый талантливый и опытный из нас), кто-то две заметки, но ты печатался, как настоящий, молодец. И я, ничего не говоря, конечно, дома, про нависшую угрозу — поехал.

Фактически это и было первое моё самостоятельное решение в жизни.

Село Михайловка — это километров десять за Уссурийском. Ехать на автобусе. Приезжаю. Надо вспомнить, как фамилия и имя-отчество у главного редактора, вылетело, хоть убей. Он на мотоцикле с коляской подъехал к деревянному зданию, на котором написано «Газета «Вперед!». Слез с мотоцикла, пыльный, грузный, в ковбойке и говорит: «Ты кто таков и чего тут делаешь?» Я говорю, что я студент ДВГУ, на практику, только у меня направления нет.

— Чего нет?

— Направления.

— Да хрен с ним, с направлением! Ты после какого курса?

— После второго.

— Ну, уже что-то, не совсем салага, ладно… Так, у меня совсем кадров нет, все в отпусках или во Владивосток твой смылись, вообще кошмар, я, Марь Сергеевна, она завсельхоз, и еще девчонка одна. Так что давай, шарашь, звони в Горбатку на ферму и пиши, чего у них с надоями. В номер! Жить будешь тут, у нас и комнатёнка есть, на гостиницу не заработал, поди? На полставки тебя примем, еще и гонорар будешь получать.

— Да?

— Конечно. Как первый гонорар получишь, даже по рюмке хлопнем.

— Правда?

Вот как жизнь устроена! И такого человека я фамилию забыл! Нет мне прощения!

— Тебя как зовут?

— Володя.

— Володя… А что за такие патлы у тебя? Ты что, битлак, что ли?

Битлак — вот слово вспомнил… Он так и говорил: «Ты что, битлак, что ли?» Я говорю — нет, я не битлак, просто у меня длинные волосы, модно.

— Волосы какие-то бабские, ну да ладно, выбора нет. Напрочь некому работать, так что давай, шпарь.

«Битлак» Мамонтов (третий справа) в годы своей дальневосточной юности. Он, как видите, даже в футбол в клешах играл! Второй слева — Игорь Коц, отец славного военкора Александра Коца, земляк Мамонтова. Тоже, можно сказать, учитель. Именно он, Игорь, почти сорок лет назад, стоя на палубе сухогруза, пересекавшего Охотское море, сказал молодому Мамонтову: брось курить. А Володя курить начал со школы, с папирос «Север», по 13 копеек пачка. Солидный уже был стаж!

..А тот сухогруз шёл из Петропавловска во Владивосток. И все четверо суток того похода стоял над Охотским морем, ну, такой полный, совершенно невиданный, даже капитаном корабля, штиль, что казалось, сама Природа, эта обычно строгая училка младших человеческих классов, вторит Коцу.  И Мамонтов курить бросил!

Л.К.

Слушайте, я стал шпарить, я стал работать. Мне платили гонорар, а потом и на полставки взяли. Гонорары от рубля и выше. Гуляй, рванина. Там были заметки по рублю, по три рубля, заметки были по десять рублей! Была премия! Я до премии там доработался, представляете?

С премии я и проставился. Редактор сказал тост: мол, пишет битлак про фермы, не ожидал, давай, шпарь, махнул, уехал. Марь Сергеевна тоже заторопилась, а мы с девчонкой той самой, имя и фамилию её нежную и странную я помню, но цензор работает, и назовем мы её просто Олей, сидим вдвоем в прогретом деревянном доме газеты «Вперед!», ночь густеет, пьём румынское вино «Котнари», и Оля рассказывает мне шепотом, почему не надо, ну, пожалуйста. «Ты, Володечка, уедешь в свой Владивосток и забудешь меня тут же. А у меня жених есть, сын второго секретаря, между прочим. Это, Володечка, перспектива. В селе ж не скроешь ничего, вот Марь Сергеевна уходила, а глаза хитрые. Ты уедешь, а у меня расстроится всё». Понятное дело, я пошел и утопился в речке Бакарасьевке, притоке Михайловки. Ну вы поняли, что нет.

(Продолжение следует)

Начало — здесь и здесь.

Подготовил к публикации Лев КОМОВ.