Детство моё пролетело в обыкновенном райцентре, расположенном на месте слияния двух сибирских речек, — в официальном наименовании он назывался станцией, поскольку стоял на Транссибирской железнодорожной магистрали. Через посёлок наш сновали поезда от Алматы до Владивостока и обратно. Потому летом от пассажирских составов во время короткой стоянки сказочно пахло не только паровозным шлаком дальних дорог, но и спелыми дынями, абрикосами и яблоками. Или ещё красной рыбой.

Впрочем, и дыни, и арбузы спокойно росли и в огородах нашего благословенного алтайского райцентра, а в речке ловилась даже стерлядка.

И вот как-то по весне, в самом начале мая, посылает меня моя бабуся на станцию. Купи, говорит, билет на дачный поезд и свези в Барнаул на рынок вот это. И выкладывает холщовый мешочек, перевязанный посередине как цифра 8. А там лук-севок, я знаю, бабушка его достала из подпола вчера ещё, провеивала, смотрела, не проклюнулся ли до срока росток. И вот на тебе, велит: поедешь, севок продашь и купишь себе туфлишки на лето, как раз на день рожденья. А нет... На нет и суда нет.

Фото:

Надо сказать, что село тогда, в первые послевоенные годы, жило бедно. Старикам моим, деду и бабе, пенсий не платили. Кормились с огорода, с его сибирского чернозёма. Мои старики выращивали из меленьких чёрных семян лук-севок, из которого потом уже, на другой год, вырастал настоящий крупный лук. Хлопотное это было дело: гряды дед подымал длинные, севок надо было всё лето то поливать, то золой присыпать, то пропалывать, то прореживать — чтоб луковки друг дружку не заглушали. Ползали мы все вокруг них на коленках, как в молитве. Чтобы осенью собрать, в зиму сохранить и вот так по весне свезти на рынок и денежку за него выручить. Лук на наших поселковых чернозёмах вырастал золотистым, блестящим, всхожим. Хорошим. И многие из наших соседей по посёлку тем луком жили. И в начале мая, к огородной весенней страде, возил Транссиб луковое наше богатство до самого Томска, Красноярска и дальше.

И вот мешочек навязала бабуся мне, тринадцатилетней...

А мне стыдно: «Баба, не поеду! Ну как кто увидит, скажет, ишь, спекулянтка какая! Ой, баба, не хочу!»

«Горе ты моё луковое, — уговаривала баба, — у меня больные ноженьки, а деду некогда — плотничать подрядился, сельмаг новый строит, а севок вот-вот в стрелку пойдёт, пропадут труды...»

И поехала я с шебаршащим на плечах мешком за 60 километров в Барнаул на дачном медленном поезде. Товар свой стыдливо запихнула под лавку. А оглядевшись, увидела, что конкурентов на рынке у меня будет предостаточно: мешки лежали и на верхних полках, и просто под ногами, в проходе. Всему и всем места хватало.

Должна сказать, что бабушка отправила меня в коммерческий рейс не без присмотра, а с дедушкиной племянницей (моей, значит, двоюродной молодой тётей), которая ехала в город торговать луком не впервые и знала, куда идти и где располагать товар.

Добрались на трамвае быстро, рынок уже собирался, шумел, перекрикивались между собой его бойкие завсегдатаи. Пока я, деревня-деревней, озиралась, дедова племянница нашла место на прилавке, установила меня рядом с собой, достала полулитровую банку, насыпала в неё с небольшой горкой севок: вот! Торгуй, давай! И назвала, какую цену запросить. Такую же, как себе назначила.

И вот покупатель пошёл. И до меня дошла женщина интеллигентного вида, наверно, дачница, потрясла набитую севком баночку, покатала луковички на ладошке: почём? А я — убей! — не могу назвать цену товару. Нет, я её помню, но выговорить не могу, мне стыдно. Стыдно деньги просить за лук. Вдруг эта горожанка подумает, что я её своей ценой обобрать хочу? Короче, стою, как мёрзлая скумбрия из сельмага, и молчу. Тут моя опекунша включается, говорит цену, покупательница интеллигентная, но упорно торгуется, опекунша моя не уступает, а я в это время краснею, как редиска, и лезу под прилавок. От стеснения. Господи, как они это делают — продают? Как язык поворачивается торговаться, не уступать? Деньги брать?

Севок мой почему-то заимел спрос, народ пошёл, а я так из-под прилавка и не вылезла. Временная опекунша, тётка моя двоюродная, тихо ругалась, изумлялась мне, но поспевала на два фронта.

Словом, возвращались мы в наш посёлок с пустыми мешками, зато с обновками, забежав по пути на вокзал в городской обувной магазин. Тётушка купила спортивные кеды своей дочке на физкультуру, а мне подобрала чешские босоножки «Цебо» с фирменным знаком натуральной кожи на подошве. Мои первые импортные. Я и не мечтала о таких.

...Больше меня не коммивояжировали. Дурочку такую. За свой труд денег не могла спросить. Ладно, родственница всё управила.

И ещё: на всю жизнь со мной осталось неумение продавать. Вот, купила я что-то, не примерив толком, вгорячах, в размер, цвет, фасон не попав. И всё! Вещь оказывалась никому не нужной, как прилипала ко мне, пока я её не подарю кому или не выкину. Не зря под прилавком просидела, приехав в город луком торговать, горе луковое...

Тамара КАРЯКИНА, поэтесса.