Для известного российского писателя Александра Лапина юбилей при всей весомости даты вовсе не повод подводить итоги. Так что разговор писателя с корреспондентом «Литературной газеты» получился не столько о былом, сколько о грядущем.

— Человек как дерево — живёт своими корнями. Куда уходят ваши корни?

— Я на свет появился в казачьей станице с поэтическим названием Прохладная. По отцовской линии у меня в роду северные охотники, по материнской — вольные казаки. Ни те ни другие рабства не знали. И для меня это означает очень многое. Ведь крепостное право не только обрекало человека на бесконечный тяжкий труд, плодами которого он не мог пользоваться, но лишало его человеческого достоинства. А это, на мой взгляд, самый главный стержень в характере. Предки мои его сохранили и следующим поколениям передали. Дома у родителей висели фотографии материных дедов: степенные станичники с саблями на боку под руку с осанистыми жёнами. От кого-то из них осталась простая медная нагрудная иконка с ликом Христа — из семейных реликвий самая для меня дорогая.

— Крестьянский труд — школа суровая. Закалка жизненная у вас из детства?

— В те времена дети рано включались во взрослую жизнь. Никто нас от трудностей не оберегал. Отец был шофёром, всё время в разъездах. Мать работала на ферме, знатной дояркой была, её даже два раза на ВДНХ командировали. Когда здоровье подводить стало, в телятник перешла и тоже в передовики выбилась. Я ей сызмала помогал и дома, и на ферме. Пока из родного села не уехал, наработался как вол. Конечно, тяжело было, но трудности нам запас прочности на всю последующую жизнь дают. Просто мы это не сразу понимаем. У наших предков жизненно важных знаний и умений было несравнимо больше, чем у большинства из нас. Они всё что угодно своими руками сделать могли, потому и любые испытания могли выдержать. Нам их опыт сейчас очень бы пригодился.

— После коров, телят и огорода на книжки время оставалось?

— Ещё уроки надо было выучить, потом уж за книжку. Читал запоем, потому что передо мной совсем другой мир открывался. Со школьной библиотекой я быстро справился и в районную подался. А это семь километров пешком. Первую книжку, что оттуда принёс, до сих пор помню — «Ромео и Джульетта».

— Видимо, сильное впечатление она на вас произвела, если спустя столько лет вы свою версию этого вечного сюжета создали.

— Так история эта действительно вечная, не Шекспиром придуманная и даже не его предшественниками, а самой жизнью. Сменяются эпохи — меняется антураж, а вопрос остаётся — можно ли одолеть давнюю, считающуюся непримиримой вражду. Повесть «Роман и Дарья», вошедшая в трилогию «Книга живых», — это моя попытка поговорить с читателем на очень важную для нашего общества тему, мы ведь до сих пор делим себя на красных и белых, хотя со времени разлома больше века прошло.

— Путь в литературу для вас начался с журналистики. Как сельский паренёк на журфаке университета оказался?

— Не сразу, конечно. Сначала в строительное училище в Алма-Ате поступил, оттуда в армию ушёл, а когда вернулся, документы на журфак Казахского госуниверситета у меня не взяли — публикаций не было. Пошёл работать на домостроительный комбинат, благо специальность была, начал писать в многотиражку, потом в районную газету. А однажды отправил в «Комсомолку» отклик на одну из публикаций, и его напечатали. Вот тогда и понял, что журналистика — это моё.

70-е годы прошлого века. Александр Лапин — студент журфака у университета и в аудитории

— Вы были авторитетным журналистом в самой читаемой газете страны — «Комсомолке». Затем — уважаемым бизнесменом, создавшим своё дело буквально с нуля. Что привело вас в литературу?

— Просто однажды я понял, что бизнес, которому было отдано больше двадцати лет жизни, мне больше неинтересен. Когда-то я уехал из Москвы в Воронеж, открыл несколько независимых газет, построил типографии, создал издательский холдинг. Но всё это не ради того, чтобы сколотить состояние. Сколько ни заработай, всё равно найдётся кто-то, у кого денег будет больше, чем у тебя. Так что, тратить на эту гонку всю жизнь? Я очень быстро осознал, что деньги сами по себе не зло и не благо, но сгущённая энергия, и всё зависит от того, на что ты её направляешь. Мне было интересно искать единомышленников, с которыми можно было менять жизнь вокруг себя. И у нас это получалось. Однако существует такой закон — перехода количества в качество. Вот он, наверное, и сработал. Я перешёл на другой уровень. Мне захотелось рассказать о своих сверстниках, о людях, которым выпало жить в эпицентре жесточайших перемен рубежа тысячелетий. Считаю, было бы непростительно, если бы от нашего поколения не осталось следа в русской литературе. Так появилась эпопея «Русский крест», действие которой начинается в 60-х годах прошлого века, когда это поколение только вступало в жизнь.

— Сагу о поколении вы довели до рубежа столетий. Изначально поставленная задача была выполнена. Что навело вас на мысль, что точку в ней ставить рано?

— Сама жизнь и навела. Да, вначале я собирался рассказать о том, как и почему наше поколение выстояло в крушении страны и сумело найти своё место в новой России, возникшей на обломках прежней. Но когда казалось, что мы всё всем, и самим себе в первую очередь, уже доказали, жизнь начала подбрасывать нам всё новые и новые вопросы, и мне было интересно следить за тем, как идёт поиск ответов на них. В результате и появились романы «Святые грешники» и стоящий несколько особняком «Крымский мост» и трилогия «Книга живых».

— До сих пор материалом для работы вам служил личный опыт — ваши книги отражают то, чему вы были не просто свидетелем, но участником. Новый роман «Секс и бомба Лаврентия Берии» — это своего рода экскурс в историю. Чем вызвана столь кардинальная смена ракурса?

— Чётко и внятно объяснить возникновение замысла вам ни один творческий человек не сможет. Замыслы не подчиняются логике повседневности, а потому нередко возникают, когда ещё не поставлена финальная точка в том, над чем ты работаешь сейчас. Идея написать книгу о Берии родилась пять лет назад, когда только-только был опубликован роман «Крымский мост», который, строго говоря, выходил за рамки эпопеи «Русский крест». На наших глазах творилась история, и прошло уже достаточно времени, чтобы хотя бы попытаться её осмыслить. Но в том-то и дело, что история — процесс непрерывный. Люди делят её на ограниченные какими-то годами или десятилетиями периоды и отрезки только потому, что не в состоянии осознать поток истории во всей полноте и взаимосвязанности. Подчиняясь магии цифр, мы забываем, что любое деление достаточно условно — настоящее всегда есть результат, следствие минувшего. Вот на волне подобных размышлений и всплыла из нашего прошлого фигура Лаврентия Павловича Берии. А она уже потянула за собой и интерес к целой эпохе.

— И всё-таки из этой эпохи вы выбрали именно Берию. Почему?

— На этот вопрос не так-то просто дать исчерпывающий ответ. С одной стороны, он вроде бы на поверхности: Берия курировал советский атомный проект, под сенью которого мы до сих пор и живём. Если бы у Советского Союза не было атомной бомбы, его стерли бы с лица земли ещё в середине прошлого века. И сейчас наличие у России атомного оружия отрезвляюще действует на горячие головы тех, кого мы ещё совсем недавно называли «наши западные партнёры». Истинная цена этого «партнёрства» сегодня очевидна каждому мыслящему человеку. С другой стороны, мне хотелось если не сломать, то хотя бы покачнуть один из наиболее устоявшихся стереотипов. Одиозных фигур в нашей истории действительно немало. Их привычно красят в чёрный цвет без каких бы то ни было оттенков. А человек, любой человек, тем более историческая личность, не одноцветен. Когда речь заходит о фигурах вроде Берии, их просто рисуют извергами рода человеческого, не пытаясь разобраться, что ими на самом деле двигало, чего от них требовали обстоятельства, был ли у них простор для манёвра при принятии решений. А главное, хорошо бы при вынесении вердикта детально и внимательно анализировать все последствия принятых ими решений, как очевидно отрицательные, так и неявно положительные, а такие тоже были. Речь не об «обелении», а об элементарной объективности, устанавливать которую мне как писателю чрезвычайно интересно.

— Значит, ваша книга — историческое расследование?

— Нет, конечно, это роман. Но роман экспериментальный, построенный на симбиозе жанров — философского, эротического и документального. И здесь каждое из определений равноправно. Я люблю играть жанрами, это позволяет в рамках одного произведения решать самые разнообразные задачи, использовать различные художественные приёмы. Людям свойственно за пеленой повседневных дел, житейской обыденности упускать бытийные, то есть глобальные последствия того, что вокруг них происходит. Мне хотелось помочь читателям оторваться от земли и посмотреть на события, описанные в романе, если можно так выразиться, с планетарной точки зрения. Что касается Эроса, то ещё во времена античности люди поняли, насколько велика его сила в мотивировке человеческих поступков. Достаточно вспомнить ну хотя бы Троянскую войну…

— И при всём этом вы умудрились выстроить повествование на документальной основе?

— Это было самой сложной задачей. Вначале я собирался писать эту книгу по тем же принципам, что и предыдущие, — исторические события должны были стать только рамой для фантазии автора. Но чтобы «картина» не противоречила «раме», потребовалось погружение в эпоху — изучение документов. И чем глубже я в них погружался, тем яснее понимал, что жизнь закручивает такие сюжеты, которые ни одному литератору не под силу. Я проштудировал тысячи документальных источников — потому и работа заняла больше четырёх лет.

— Что в ваших изысканиях было самым сложным?

— Отобрать то, что позволит выстроить увлекательный сюжет, не противоречащий подлинному развитию исторических событий. Я же писатель, а не профессиональный историк, пишущий всеобъемлющее научное исследование. А роман — это прежде всего действие, так что приходилось отказываться от всего, что его тормозит. При этом мне хотелось, чтобы картина эпохи была максимально широкой, включала как можно больше явлений, которые её формировали. Для меня это было принципиально важно. Спросите у прохожих на улице, что такое III Интернационал или, скажем, номенклатура. Восемь из десяти вам вообще не ответят, а если это люди молодые, то не ответит никто. Так что мне приходилось выстраивать сюжет так, чтобы читатель понимал, почему этот исторический отрезок страна прожила именно так, а не как-то иначе. Искажённое представление о нашей истории у многих складывается именно потому, что они все меряют на свой аршин, оценивают поступки людей по сегодняшним критериям, не подозревая, что тогда жизнь была во многом иной.

— Не боялись «потерять» своего героя на фоне такой многофигурной картины?

— Нет, не боялся. Слишком многое сходилось на этом человеке в самых разных сферах управления государством. Так что выявление взаимосвязей и взаимовлияний просто вплеталось в сюжет. Мне хотелось проследить эволюцию этого человека. Исторические личности от природы имеют огромный энергетический потенциал, и эта энергия распространяется, пусть и неравномерно, на самые разные стороны их жизни. Этим и объясняется неоднозначность подавляющего большинства выдающихся исторических деятелей любой страны мира в любой исторический период. Историю не делают в белых перчатках — вот мысль, которая больше всего меня занимала, когда я работал над этим романом. Историю не творят самоотверженные святые и благородные подвижники. У них иная миссия.

— Ваш новый роман можно рассматривать как ответ на один из самых острых вопросов, волнующих наше общество не один десяток лет, — как нам относиться к своей истории?

— Действительно, дискуссия на эту тему не утихает в обществе десятилетиями. Она и в Советском Союзе имела место, только вели её по большей части на кухнях. Мне кажется, уже пора начать внедрять в общество очень простую и ясную мысль — история народа/страны/государства не бывает плохой или хорошей, правильной или неправильной. Она не может нравиться или не нравиться. История такова, какова есть. И мы сегодняшние — результат того, что происходило на протяжении последних веков, а если уж совсем глобально, то как минимум пары последних тысячелетий.

— Люди предпочитают игнорировать информацию, которая не вписывается в их картину мира. Вы рассчитываете, что читатели примут ваши аргументы?

— Те, кто доверяет мне как автору, думаю, примут. Любой уважающий себя человек, получая некую информацию, оценивает её достоверность и авторитетность источника, из которого он её почерпнул. Вот для своих читателей я, смею надеяться, именно таким источником и являюсь. Проверять и перепроверять факты для меня остаётся неписаным правилом ещё с журналистских времён. А если представляется такая возможность, то ещё и увидеть собственными глазами. Вот, к примеру, одного из героев «Русского креста» мне по сюжету нужно было в язычество окунуть. Книжки тут помощь хлипкая, я должен сам во всём разобраться. И где мне язычников сегодня искать? Ну, не в фольклорной же деревне под Москвой, созданной исключительно для привлечения туристов! Я лечу на Камчатку, общаюсь с этими людьми, стараюсь понять, как и чем они живут, о чём думают. Я всё вижу своими глазами, а потому у читателя нет оснований мне не доверять.

— И чтобы сохранить это доверие, вы в романе о Берии сознательно отказались от чисто литературного сюжета?

— Мне было важно показать непридуманную историю. В книге приведено немало подлинных документов и даны отсылки на ещё большее их количество. Такой объем материалов обычный человек, если он, конечно, не историк-любитель, перелопатить не в состоянии, да и возможности такой ему, скорее всего, не представится. Но если автор до сих пор не обманывал его доверия, то читатель поверит ему и на этот раз. Да, человек старается не замечать фактов, которые ломают его точку зрения. Но когда таких фактов накапливается достаточно много, ему волей-неволей приходится пересматривать свои взгляды. Общественное сознание невозможно трансформировать в одночасье. Это медленный, постепенный процесс, но и самая долгая дорога начинается с первого шага.

— Где для вас проходит граница, за которой жизнь превращается в литературу?

— По страницам рукописи. По самым обычным листам бумаги, на которых я пишу текст обычной ручкой. Для меня текст напечатанный, даже на экране компьютера, — это уже некая данность, а рукописный — он словно живой, я могу играть с ним сколько душе угодно. Я могу кому-то показаться ретроградом, но мне дорого то самое, пушкинское «И пальцы просятся к перу, перо — к бумаге…». И потом, скорость с которой рука водит пером, больше соответствует скорости, с которой в голове рождается мысль. Мысль, а не сюжет. Сюжет сейчас и компьютер сложить может. Рукопись — это тигель, в котором события, люди, проблемы, которыми полна повседневность, переплавляются в фабулу, сюжет и судьбы героев романа. И каждый раз границу между романом и жизнью приходится проводить заново. Реальные события служат только отправной точкой авторских размышлений о том, что сегодня волнует его самого и будущих читателей. К каким выводам он в итоге придёт, писатель и сам не всегда поначалу знает. Я роман пишу как клинок выковываю. Температуру пламени знаешь, характеристики металла тоже, а вот каким клинок получится, никогда наперед не угадаешь. В этом, на мой взгляд, и кроется одна из самых главных загадок творчества.

— В дискуссии о будущем литературы скептиков и оптимистов примерно поровну. Видя вокруг несметное количество голов, уткнувшихся в смартфоны, поневоле начинаешь опасаться, что скоро человек переключится на сплошные «картинки», читать разучится и литература ему будет не нужна.

— Строить прогнозы — занятие неблагодарное. Завтра зависит от того, что мы успеем или не успеем сделать сегодня. Над тем, что Советский Союз был самой читающей в мире страной, сегодня принято посмеиваться. Но это факт, который тянет за собой многое: образование, культуру — словом, всё то, что делает человека человеком, а не «информированным потребителем». Думаю, мы в силах не допустить «литературного апокалипсиса», если будем искренни, напоминая человеку о том, для чего он пришел на эту землю.

— Судя по всему, в романе «Секс и бомба Лаврентия Берии» до финальной точки осталось совсем немного. Замысел следующей книги уже созрел?

— Да, причём, пророс он из романа, который мы с вами уже упоминали, — «Крымский мост». Посвящён он не строительству этого грандиозного сооружения. Для меня Крымский мост — воплощённый в реальности образ пути над бездной, который необходимо пройти, чтобы понять, кто ты и в чём твоё предназначение. И отдельному человеку, и всему народу. И жизнь показывает, что сегодня эта тема обретает не просто новую актуальность — она выходит на глобальный, можно сказать — планетарный уровень.

— Меньше чем за десятилетие мы уже во второй раз становимся свидетелями того, как творится история. Как думаете, сколько пройдёт времени, прежде чем эта страница нашей жизни будет осмыслена литературой?

— На мой взгляд, осмысление уже началось. Очень надеюсь, что и мне достанет сил написать продолжение «Крымского моста». Есть такая старинная притча о маленьком камешке, из-за которого погибла империя: камешек попал под колесницу императора, она перевернулась, император разбился, его армия проиграла сражение и в результате его империя перестала существовать. Вот Крым и стал таким камешком в колеснице американоцентричного мира. Начинается новая эпоха, и нам должно хватить сил и мудрости, чтобы войти в неё с честью.

Виктория ПЕШКОВА.

КСТАТИ

Александр Лапин — лауреат премии Правительства РФ в области СМИ, Национальной премии «Лучшие книги и издательства», Международной литературной премии им. Валентина Пикуля.