Пчёлы были не местные. Отвергнув с негодованием дупло, чердак и полый пень в распахнутой душегрейке коры с пуговицами мелких трутовиков, рой обосновался под подоконником, между кирпичной кладкой и шпалами старых стен дома.

Не обращая внимания на дождь, пчёлы сновали, спешно набивая свои восковые амбары припасами, искусно огибая при этом струны воды. Шныряли деловито мимо зевак, среди которых был взъерошенный неудачным началом жизни и несчастный на вид слёток* дрозда. Взобравшись на спинку скамейки у дома, он взывал к милосердию, устремив взгляд своих черных бусинок в моё окно.

Малыш был в прямом смысле сиротой при живых родителях. Нелюбимый сын из второй в году, на всякий случай, кладки. По сути — беспризорник. Лохматый, нечёсаный с яйца, его чуб придавал птенцу несколько разбойничий вид, но то не от дурного характера, а от неприкаянности, непривычки к уюту, хотя задатки к тому у него несомненно были. Иначе отчего бы этот несмышлёныш так живо отозвался на мою об нём нечаянную заботу. Вышло так, что однажды, точнее — на днях, после бурно проведённой ночи мне нездоровилось, и дабы развеяться, я решил пройтись по саду, избавиться, наконец, от затаившей зло на весь свет крапивы, вьюна, путающегося в ногах да буйно разросшегося хрена, больше похожего на вросшую в пригорок пальму.

Кряхтя, я нагибался раз за разом и вырывал растения из земли, а те сопротивлялись хотя отчаянно, но недостаточно для того, чтобы мне махнуть рукой и оставить их в покое.

Куст одуванчика, пожалуй, был единственным, кто открыто бросил мне вызов, вместе с жёлтой пуговицей цветка:

— На! Подавись! — нагрубил он и брызнул в глаз белым соком.

Крапива вроде бы и негодовала, но делала это как-то исподтишка, она притворялась паинькой или вовсе глухой , но при том жалила до пузырей, изображая из себя медузу.

Топинамбур оказался хитрее прочих, он легко расставался со всем видимым, не без основания рассчитывая на глубоко засевшие в почву подземные своих части, что, набираясь крепости, как ума, умели исподволь заполнить собою всё пространство.

Вот именно в зарослях топинамбура и обнаружился сей птичий малец, слёток дрозда. Обессилев от голода, он беззвучно голосил, оплакивая свою горькую участь, и моё появление воспринял скорее как избавление, нежели наоборот.

Опустившись перед малышом на колени, я аккуратно вытащил кустик травы почти у самых его ног и, смахнув с корней землю вместе с приставшими к ней жучками, предложил:

— Угощайся!

К счастью, безотчётное побуждение склевать всё движимое помогло нам с птенцом сразу понять друг друга. Я лишал растения жизни, птенец схватывал на лету жуков и набирался сил, дабы начать свою.

Оглядываясь время от времени на растущий стожок сорняков в углу сада, я оглядывал птенца, оценивая его стать, и радовался переменам, с каждым днём он всё больше походил на птицу, а не на никому не нужного беспризорного сорванца.

Смущала только необходимость выбирать между живым и живым — одно из многих недоразумений бытия, с которым хочешь не хочешь вынужден смириться. Ну или махнуть на всё рукой и пустить на самотёк. Только вот...

Снова и снова кричит птенец, стоя у окошка, как тут не выйти, как отказаться, где отыскаться силам, дабы пренебречь...

* — «слеток» — птенец-подросток, только-только начинающий вылетать из гнезда.

...А вот вам новое, просто с пылу, с жару стихотворение Иоланты Сержантовой. Написано 17 августа 2024 года.